Двадцать парней и одна девушка.

Более чем двести лет назад здесь, на двинском берегу, начало существовать первое в России морское учебное заведение. Называлось оно по-разному: вначале Холмогорской мореходной школой, после Архангельской мореходной школой, были шкиперские учебные курсы, Архангельское торгово-мореходное училище и, уже после революции, Архангельский техникум водного транспорта. За это двухвековое существование никогда в нем не обучали морскому делу женщин. И только после Октябрьской революции, в 1925 году, две девушки — Нина Рожева и Маргарита Степанова, — окончив шестимесячные курсы при техникуме, выдержали экзамен в портовой комиссии, получили звание судоводителей маломерных судов до 20 регистровых тонн.

И вот теперь на первом курсе судомеханического отделения Архангельского морского техникума оказалась я. О будущей специальности судового механика я не имела ни малейшего представления, а море видела только на картинках.

Сразу же после экзаменов я перебралась из Дома крестьянина в общежитие техникума. Отдельной комнаты для девушек тогда еще не было, и меня подселили к уборщице  общежития, женщине аккуратной и доброй, хотя и выпивохе. По вечерам от нее частенько попахивало водочкой, и тогда она рассказывала мне о своей молодости и очень сочувствовала, что я поступила в мореходку.

— Видать, не от хорошей жизни на мужескую должность девушка решилась, — говорила она.

Общежитие техникума помещалось в двухэтажном доме на улице Пролеткульта (бывшей Финляндской) в двадцати минутах ходьбы от техникума. Впрочем, учащиеся, да и не только они, называли техникум мореходкой.

В нижнем этаже общежития помещались кухня и столовая. В столовой длинные деревянные столы и такие же лавки-скамейки. В верхнем этаже размещались жилые комнаты. В каждой по четверо-пятеро парней. К ним я вначале заходить стеснялась. Вечно у них в комнатах был беспорядок: на столах рядом с учебниками и тетрадями немытые стаканы и чашки, кровати неубранные, белье раскидано, на спинках носки сушатся.

Уроки я готовила в своей комнате, вернее, в отделенном для меня уголке.

Питание вначале было более чем скромное. Утром сладкий чай, серый хлеб, иногда порядочный кусок селедки. Обед — после дневных уроков: на первое суп из селедки с крупой или уха из тресковых голов, на второе каша. Самым лакомым для меня блюдом были макароны, поджаренные на «постном» масле. Тогда растительное масло называлось постным, потому что сливочного масла во время поста верующие не употребляли. Сколько я помню, верующих в мореходке не было, но и сливочного масла в те годы в нашей столовой не видывали. Мясного супа и вообще мяса что-то тоже не помню. На ужин — сладкий чай, серый хлеб, остатки обеденной каши.

После утреннего чая веселой гурьбой топали по широким деревянным мосткам, проложенным по середине улицы. Я быстро полюбила этот новый для меня город с такими знакомыми еще по Вологде и Устюгу деревянными тротуарами, с необъятным простором многоводной реки, океанскими кораблями на рейде.

Вначале с названием проспектов и улиц у меня была путаница. Архангелогородцы и соломбальцы, учившиеся в мореходке, именовали улицы старыми, не забывшимися еще названиями: Троицкий проспект, Петроградский проспект, улицы — Финляндская, Кирочная, Соборная. А мы, приезжие, знали их как проспект Павлина Виноградова, Чумбарова-Лучинского, улицы Пролеткульта, Карла Маркса, Карла Либкнехта.

Боковые окна нашего класса выходили на реку, и внизу, под крутым берегом, были видны здание яхт-клуба и отгороженная пристанями часть реки — ковш, в котором на якорях стояли яхты, катера и лодки. Я сидела за вторым столом у окна с Женей Назаровым. Маленький, курчавый и щербатенький Женя — соломбалец. Он знал по обличию все пароходы Архангельской конторы Совторгфлота и во время урока, украдкой глянув в окно, сообщал мне шепотом:

— «Сосновец» в море чешет, — или: — Вон «Кия» с моря чапает.

Вначале он стеснялся меня. Робко ухаживал. Иногда у себя в столе я находила пару конфет. Одну съедала на перемене сама, вторую всегда отдавала ему. Он смущенно отнекивался:

— Ну, что ты, Шура. Я сладкого не ем. — Но, в конце концов, брал.

Ребята относились ко мне хорошо, хотя по-разному. Леша Камкин, высокий, широкоплечий, очень сильный, на уроках физкультуры подхватывал меня под локти и легко выжимал над головой.

— Хорошая ты девчонка, Шура, а все-таки не за свое дело берешься, — говорил он.

Витя Кочетков, среднего роста, худой, с волосами, висевшими как сосульки, отказывался работать со мной в паре.

— Стучи не стучи, не бабское это дело, и точка, — говорил он, презрительно щурясь.

Он любил рассказывать ребятам неприличные анекдоты, не всегда замечал, когда я была с ними. Приходилось делать вид, что не слышу.

С утра — теоретическая учеба в классе по чертежам и атласам. Я училась легко, успевала не хуже других. А вечером — четыре часа в учебных мастерских. Заведующий мастерскими, Василий Андреевич Баранов, перед началом первых занятий напутствовал нас так:

— В море механику никто не поможет, все сам должен уметь сделать, починить, исправить в котле и машине. Отковать, обработать, подогнать. В наших мастерских вас научат ковать, слесарить, выполнять токарные, медницкие, жестяницкие работы, паять, лудить. Без этого хорошим механиком в море не будешь. А в море всякое случается. Море есть море.

Он рассказывал нам, как во времена его молодости, когда и радио еще не было, у них на пароходе лопнула щека мотыля коленчатого вала главной машины, и пришлось стать у какого-то неизвестного острова в Тихом океане и своими силами исправлять вал.

— Целый месяц работали, — вспоминал он. — Вырубили в поломанной щеке канавки «на ласточкин хвост», вручную, конечно, прифасовали огромную шпонку, стянули щеку цепями, для затяжки пришлось талрепы изготовить. До Владивостока благополучно дошли. А иначе пришлось бы робинзонами сидеть на том острове, может, до самой революции. Суда-то в те места не заходили.

Мастерские начинались с кузницы. Было, например, такое задание — отрубить кусок железнодорожного рельса. Давали кузнечное зубило и кувалду на двоих. Один работал за кузнеца, направляя и держа кузнечное зубило на длинной ручке, а второй — за молотобойца.

Вот уж поистине не женская работа! Я плохо справлялась за кузнеца и еще хуже за молотобойца. Невероятно трудно попасть, замахнувшись из-за плеча, кувалдой по зубилу. Часто била по наковальне или по рукоятке зубила. Через час появились кровавые мозоли на руках, и пальцы перестали разгибаться. Выпустить кувалду из рук можно было только, сняв сомкнутые в кольцо пальцы с рукоятки. Потом «надевала» их таким же макаром.

Не один Кочетков не любил работать со мной в паре.

Часто приходилось слышать:

— Все равно, Шур, механика из тебя не получится. Только зря заняла чье-то место.

Очень огорчалась. Плакала по дороге домой. С ужасом думала, что завтра опять мастерские. В слесарном цехе у меня неизменно ломались сверла, в токарном — резцы. Мастера поругивались:

— Эх ты, горемыка. Все-то у тебя из рук валится, Баба — она баба и есть, быть бы тебе лучше портнихой.

Как услышу такие слова, так сердце и екнет: вдруг отчислят из техникума, и тогда придется вернуться домой ни с чем. Нет, не бывать этому! Буду стараться изо всех сил, но с этими железками справлюсь.

Трудно было научиться рубить ручным зубилом холодный металл. Ручник не всегда попадал по зубилу. Вначале доставалось пальцам левой руки, случалось, разобью их до крови, а следующий удар — по тому же месту. Страшно было смотреть на мои бедные руки: во что они превратились!

Пришлось осваивать кузнечную сварку. Опять наковальня и раскаленный металл — теперь даже вспомнить боязно… И все-таки хоть и на одиннадцатый раз, но сварила я болт и сдала работу по кузнечной сварке. Работу, которую парни сдавали на второй или третий заход.

За питание нужно было платить каждую неделю. Но у меня с деньгами было очень плохо. Стипендию выдавали только детям рабочих и крестьян, мне не полагалась. Профком ежемесячно выплачивал очень маленькое пособие, его не хватало для уплаты за стол в общежитии. Родители денег не высылали. Жилось трудно. Протерлись на пятках чулки, их приходилось спускать ниже, подворачивая носки.

Некоторым иногородним ребятам тоже жилось несладко, и мы сговорились ездить на другой берег Двины, на Бакарицу, подрабатывать. Уезжали в субботу после уроков, возвращались в воскресенье. Ночью работали, днем отсыпались. Некоторые из местных парней ездили с нами. Мы выгружали вагоны и грузили мешки на речные пароходы, увозившие груз вверх по Двине. Меня, к погрузке парни не допускали. Да я и не смогла бы управиться с тяжелыми мешками. Была за подсобника, получала мешки, зашивала прохудившиеся, раскладывала в тенечке наш нехитрый завтрак, бегала за водой. Пили они много.

Однажды я удивилась, что с нами поехал Кочетков: зачем ему, он же в достатке живет? Еще больше удивилась, узнав, что Витька у нас за бригадира и всем на работе распоряжается.

Утром он получил зарплату на всю бригаду, рассчитался с иногородними, подошел ко мне, протянул деньги:

— Это тебе, Шура.

— Почему так много? — удивилась я.

— А это твоя получка и наших ребят. Лешка Камкин, Пашка Антонов, Коля Смолин, Женька Назаров… — он замялся немного, — ну и я… помочь тебе решили. Мы-то получше живем, не нуждаемся…

Вот уж чего не ожидала. Смутилась страшно. Растрогалась чуть не до слез.

— Бери, бери! — хором поддержали Кочеткова парни. — Может, нам с тобой вместе по морям-океанам плавать, под одной палубой жить…

Кажется, с этого дня я поняла, что не чужая в мореходке. Даже в мастерских показалось легче. А может быть, просто начала привыкать, приноравливаться к работе. А тут случилась еще одна перемена в моей жизни.

Однажды после уроков подхожу к своей комнате, и вдруг распахивается дверь напротив, и я вижу… там, стоя у зеркала, бреется мой брат Николай.

— Коля!

Я бросилась к нему на шею, перемазалась мылом, расплакалась, от радости не знала, что делать, что говорить. Парни, бывшие в комнате, деликатно оставили нас одних.

Оказывается, Николай уже знал, что я учусь в мореходке. Ему рассказал об этом его товарищ по курсу, который был на берегу, когда я поступала в техникум. А встретились они в Бергене, куда на обратном пути зашел лесовоз, на котором плавал брат.

— Я просто ушам своим не поверил: наша Шура — и вдруг в мореходке, — рассуждал он, кончая бриться и вытирая лицо одеколоном. — Зачем ты это выдумала? Не женское дело. Смотри, спохватишься, да поздно будет.

Я, торопясь и волнуясь, рассказала ему, как меня не приняли в ветеринарный техникум, потому что лет не хватило. Сказала, что домой возвращаться ни за что не хотела. Вот так и вышло. А сейчас мне учиться нравится. Про мастерские рассказывать не стала.

Он помолчал, задумчиво глядя на меня, потом решительно заключил:

— Ну что ж, раз так получилось, будем вместе учиться. Я заканчивать, ты начинать. Характер у тебя подходящий, может, и выдержишь. А родителям больше врать не нужно. Я им сам напишу, чтобы зря не волновались. А сейчас, — он дружелюбно похлопал меня по плечу, — пойдем, сестренка, со мной на лесовоз, мне рассчитаться нужно. А потом закатимся с тобой в ресторан. Отпразднуем мой приход и твое поступление в техникум как положено.

В Колиной каюте оказался его товарищ, с которым они вместе учились, вместе и плавали на лесовозе.

— Знакомьтесь: матрос первого класса Дмитрий Григорьевич Пономарев, учащийся четвертого курса судоводительского отделения. Короче — Митяй. А это — сестренка, Шура. Ты, Шуренок, ложись, отдыхай на моей койке, а я по своим делам отправлюсь. Вернусь — разбужу.

Но я не могла последовать его совету. Митяй из каюты не уходил, а мне неловко было при нем снимать туфли — чулки у меня были подвернуты и пятки рваные. Так и просидели до прихода Николая.

С Митяем Николай очень дружил, и я тоже подружилась, со временем. Потом, уже после мореходки, мы нет-нет да и встречались на жизненных дорогах.

Дмитрий Григорьевич Пономарев прошел всю войну боевым офицером. Брал Курильские острова, за что получил звание Героя Советского Союза. Последний раз он приезжал к нам в Мурманск на Октябрьскую улицу году в пятидесятом. Он был тогда контр-адмиралом. Вспоминали архангельскую мореходку, смеялись. Седой, располневший, он совсем не походил на веселого Митяя нашей юности.