Крёстная

Все мое детство прошло в Великом Устюге. У отца там был двухэтажный дом, низ каменный, верх деревянный, вверху жили мы, внизу была мастерская и магазин. Папа был портной, шил «дамские вещи». В мастерской работало человек десять, двенадцать, в магазине продавали вещи, сделанные в мастерской. Если по нашим нынешним меркам смотреть, у папы было типичное малое предприятие. А по тому времени был он купец третьей гильдии. В Великом Устюге купцов с гильдией было совсем мало, поэтому наш магазин с вывеской «Готовое платье Хрусталева» все в городе знали. При этом семья наша жила очень скромно, питались тем, что заготовляли летом на зиму: в бочках солили мясо, в кадки рубили капусту, солили грибы, мочили клюкву и бруснику. Все хранилось в леднике и чулане. Ледник в конце зимы наполняли льдом.

У родителей была своя компания: парикмахер, сапожник, торговец, регент церковного хора, хозяин булочной-кондитерской напротив нашего дома — местная интеллигенция. Жизнь текла «по Островскому»: размеренно, провинциально: работа и дом, да еще церковь. Родители были религиозные люди, в церковь ходили всей семьей, в субботу — ко всенощной, в воскресение — к поздней обедне. У нас там было свое место, справа от царских врат, рядом все знакомые стояли. Надо было стоять тихо, не вертеться и не разговаривать, а я охотница была болтать, за что дома и доставалось.

Крестными моими были Змываловы, они держали парикмахерскую. Крестную звали Александра Герасимовна, крестного — Порфирий Петрович. Особенно я любила крестную, да и она меня тоже, своих-то детей у них не было.

Моя крестная Шура была красавица. Ох, и красива же! Я потом таких только на картинах Кустодиева и Малявина видела. Высокая, статная, лицом — кровь с молоком. Нравилось мне у нее на коленях сидеть, от нее всегда приятно, по-особенному, пахло.

Крестный, молчаливый мужчина, прически дамам делал и, казалось мне, что с крестной был не очень ласков, я обижалась за нее и его не любила. Потом люди много говорили об их жизни, мне запомнилась людская молва, да и сама видела многое. Рассказывали, что Порфирий Петрович был очень ревнив, а она — веселая, общительная, людей любила и могла вызвать ревность. У них на этой почве часто были сцены. Однажды после очередного скандала он навел на Шуру ружье со словами: «Я тебя застрелю!». Она раскинула в стороны руки, подставила грудь, вздохнула глубоко и сказала: «Стреляй!» Он выстрелил и убил крестную наповал.

В нашей семье скоро узнали о случившемся. Я горько плакала, крестного возненавидела и считала, что его надо тоже убить, а не в тюрьму сажать на семь лет, как его суд приговорил.

На похороны Шуры приехали родственники, было много знакомых. В церковь, где была панихида, Змывалов пришел с двумя красноармейцами. Он за эти несколько дней сильно изменился, стал совсем стариком. Упал на гроб и рыдал громко, потом валялся на полу, просил прощения у жены и Бога за содеянный поступок. Молящиеся, видя его рыдающим, тоже все горько плакали. Я запомнила эту сцену на всю жизнь и сейчас помню.

Потом прошло порядочно лет, я закончила школу в Устюге, уже училась в Архангельске и случайно узнала, что Порфирий Петрович, освободившись из тюрьмы, уехал в Архангельск, не мог жить в Великом Устюге. На новом месте тоже имел парикмахерскую. Я пошла к нему постричься. Он мало похож был на того Змывалова, которого я помнила. Это был старик с бородой и очками на глазах. Меня он узнал, был любезен, о прошлом не говорил, не спрашивал. Во время работы в зал заглянул ребенок лет 3-х, зачем-то обратился к папе, его быстро забрала женщина, видимо, жена. За работу бывший крестный взял полную стоимость.

Больше я его никогда не видела.