В ледовом плену.

Приемка РТ-60 «Рабочий» задержалась, из Ленинграда мы вышли с последним караваном в начале декабря 1931 года. Ударили сильные морозы, и караван замерз во льдах Финского залива.

Длинной вереницей растянулись вмерзшие в лед суда. Широкие, как утюги, лесовозы, высокобортные транспорты и среди них наш маленький РТ-60.

Три месяца мы день за днем ждем освобождения из ледового плена. Каждое утро «дед» изобретает нам работу на день, чтобы переделывать ее завтра. Извели всю краску, перебрали главную машину. За этой работой коротаем дни.

Вечером, когда на небе, как на огромном куполе, мерцают звезды и в безмолвии ледяной заснеженной равнины светятся редкие огни неподвижных судов — я надеваю полушубок и выхожу на палубу. Далеко за кормой виднеется зарево. Оно навевает мысли о шумных улицах, звоне трамваев, сиянии электрических огней, о театральных афишах. Там Ленинград…

За время стоянки в порту, ожидая окончания постройки, успели побывать в кино, в театре, послушали «Кармен». Сходили в Петропавловскую крепость, взглянули на гробницы бывших российских владык. Побродили по Эрмитажу. В Ленинграде есть что посмотреть. Когда теперь еще туда попаду…

Продрогнув, иду в столовую, где из вечера в вечер одно и то же. На грелке под иллюминатором, подложив под себя рукавицы, сидит Фомич. Он заговорил нас своими байками и пророчествами. Вот и сейчас слышу:

— Вы еще зеленые, глупые. Небось, мечтаете о загранке? Ты, небось, Шура, думаешь…

— Ничего я, Фомич, не думаю.

— Думаешь. Я-то знаю.  Вот накуплю себе барахла, думаешь, туфли лаковые на высоком каблуке, чулочки, разные там панталончики.

— И ничего подобного! Я себе робу синюю английскую приобрету…

— Купишь духи «Лориган», пудру «Коти». А в Мурманске у тебя, как у миленькой, все и отберут.

— Ну уж, так и отберут?

— Все отберут и спасибо не скажут. Вот у нас на «Сороке» боцман был, своей бабенке угодить хотел, двадцать метров шелка купил, на себя намотал. Потом его перед всей командой разматывали. Он топчется на палубе, крутится, а с него шелк сматывают. А ты говоришь… Все отберут. «Арматорок» нам не выдали, не думали, что заходы будут. Эх, глупые вы, жалко мне вас, зеленых.

— Себя пожалей, Фомич.

— Я — что! Не раз в загранку ходил. На острове Мадейра в порту Фунчал побывать пришлось. Вам, из «рыбкиной конторы», в таких местах в жизни не бывать, дальше Гусиной банки да Медвежки носа не сунуть. А я порядки знаю. Свои шайбочки пропью за свое здоровье, вот и попробуй отбери.

Он довольно улыбается и переваливается на другую рукавицу, ерзая на грелке.

— Ты, Фомич, каждый вечер одну песню поешь, — усмехается Никита Тимофеевич. — А что ж сам-то из Совторгфлота к нам в «рыбкину контору» пожаловал?

Фомич пропускает ехидный вопрос мимо ушей.

— Небось, помянете, да поздно будет, — ворчит добродушно.

Время тянется медленно. Читать нечего, библиотечке неоткуда быть — судно ведь с новостроя, да и перегон-то всего на двенадцать дней рассчитывали.

Продукты истощаются, уже неприкосновенный запас пошел в ход. В достатке только черствый хлеб да квашеная капуста, ее запасли почему-то огромную бочку — другой тары не оказалось, что ли?

— Эльза Яковлевна, а что сегодня на второе? Она серьезно отвечает:

— Гусь с кашей и свиная отбивная с картофельным пюре, на выбор. — Потом улыбается и снимает крышку с кастрюли: в нос бьет давно опротивевший запах тушеной кислой капусты. Тут тебе и первое и второе.

Изредка ходили в гости на теплоход «Жан Жорес», вмерзший недалеко от нас. Там было с кем поговорить и вкусно, досыта кормили. Теплоход, предназначенный для дальнего плавания, имел достаточный запас продуктов и дизельного топлива, работало радио. У них не чувствовалось той заброшенности, отчужденности окружающего мира, которую испытывали мы, вынужденные экономить даже на отоплении и освещении, чтобы угля хватило хотя бы до ближайшего порта для пополнения бункера, кроме того, по той же причине у нас не работала рация.

Каждый день одни и те же лица. Обо всем, кажется, переговорено, обо всем переслушано. Уже и домино все осточертело. И на палубу выходить не хочется — все та же заснеженная пустыня вокруг.

Чего только не вспомнишь, не передумаешь за тягучие темные ночи, ворочаясь на своей корабельной койке, пока не уснешь! И мысли какие-то тягучие, невеселые. Как там Лёська и Маша в мореходке? Небось, в клубе водников песни морские дуэтом распевают, думают, что я на волнах морских качаюсь, как в песне поется: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». А мы здесь, замороженные, и моря-то не видим, только снег вокруг. Какое же это море? А может быть, обо мне и не вспоминают, у них там вспоминать и скучать некогда.

И еще сжимается сердце, когда о Коле вспоминаю. Не о брате, конечно. Наверное, письма от него у моих родителей в Мурманске накопились. А может, забыл, и нет никаких писем…

Вот и попробуй, усни с такими мыслями.

Но все в жизни проходит. Наконец-то пахнуло весной. Потеплело. Началась подвижка льдов. Один за другим выводит «Ермак» суда за кромку льда. Заметно короче становится караван. Мы ждем своей очереди, болтаясь в образовавшейся вокруг тральщика промоине. Теперь уж скоро.

Вдруг с утра неожиданно налетел штормовой ветер. Дико засвистел в снастях, захлестал пригоршнями колючего снега. С ветром пришла тревога. Одним бортом нас прижало к неподвижной кромке промоины, а с другого начал громоздиться плавающий лед. Под его напором затрещала, подалась внутрь стальная обшивка корпуса. С мостика тревожно завыл гудок, посылая весть «Ермаку» о нашей беде.

Рация у нас не работала, а гудок — против ветра — до ледокола вряд ли достигал.

Свист ветра, тоскливый вой судового гудка, грохот переваливающегося через фальшборт на палубу льда. Боцман с матросами пробегают через машину и кочегарку в пустые угольные бункера, ставят деревянные распорки, укрепляя подавшийся внутрь наружный борт. Я бросаюсь им помогать, но боцман решительно отталкивает меня прочь:

— Берегись! Зашибет!

В бункерах с гулким треском ломаются и вылетают распорки.

С мостика звучит команда:

— Прекратить пары!

Вахтенный кочегар повисает на ручном приводе предохранительных клапанов. Из форсовой трубы с ревом, заглушающим свист ветра, вырывается вытравляемый пар. В небо взлетает тревожная ракета. А с мостика снова звучит команда:

— Приготовиться к высадке на лед с правого борта!

Вот когда мне стало страшно. Первый раз я в такой переделке. Никита Тимофеевич спокойно спустился в машину. Протягивает мне полушубок:

— Одевайся потеплее. Кто его знает, когда подойдет ледокол. Да ты не спеши. Успеем еще.

Но высаживаться на лед не пришлось. Из снежной мути выполз «Ермак». Через час, уткнувшись в корму ледокола, мы двигались за ним на коротком буксире к чистой воде.

Старпом и Никита Тимофеевич осмотрели повреждения. Я тоже слазила в бункер. Огромная вмятина по левому борту. Искривлены шпангоуты и бимсы, но обшивка не дала течи. «Ермак» получил распоряжение вести нас в Ревель для исправления повреждений корпуса.

За обеденным столом, на который Эльза Яковлевна подала обед, изготовленный из продуктов, полученные с ледокола, царило оживление, раздавались шутки и смех. Мрачное уныние, возникшее в конце ледяного плена, как рукой сняло.

— Шайбочки получим — будет где прогулять, — балагурил Фомич.

С родными и знакомыми увижусь, — радовалась Эльза Яковлевна. Она рассказывала мне, что после гражданской войны и отделения Эстонии от РСФСР она не вернулась на родину, но родственники и знакомые у нее там остались.

И я радовалась со всеми вместе — и тому, что скоро буду дома, в Мурманске, и тому, что впереди отпуск, и я обязательно поеду в Архангельск, где встречусь с Колей.