В начале двадцатого века

В последнее время все чаще снится детство. Вчера увидела ярко со всеми подробностями наш дом в Великом Устюге и нашу жизнь там в начале XX века.

Мой папа был купец III-й гильдии, имел собственный двухэтажный дом. Как большинство купеческих домов того времени, низ был кирпичный для служебных надобностей — для мастерской и магазина, верх деревянный — для семьи. Дом стоял в центре города, был обнесен высоким забором, вдоль которого росли рябина и тополь. В центре двора располагались беседка с портьерами из сурового полотна, отделанного красной тканью с фестонами. Посредине стоял стол, а вокруг него — лавки. Летом в хорошую погоду и в воскресения после обедни там пили чай.

Во дворе был колодец, из него качали воду ручным насосом в бак на чердаке и доставали ведрами для бани, вращая большое колесо с рукоятками. Баня стояла поблизости, там был полок и каменка, парились — хлестали себя березовыми вениками, которых много всегда висело на чердаке.

Около бани стояла конюшня для лошади, а лоша­ди не было. Папа о ней мечтал всю жизнь, но мечта так и не сбылась, помешала революция 17 года. Рядом с конюшней был погреб с ледником.

В глубокую яму ледника, ранней весной загружали лед, его большими глыбами привозили с реки. В леднике хранили мясо — солонину, заготовленную впрок, и другие скоропортящиеся продукты.

Дрова для топки печей в доме и для кухни запасали летом, покупали возами на базаре, предпочитали березовые, они дают больше жару. Хранились дрова в поленницах в задней части двора.

Ворота у забора были большие с калиткой, на которой мы любили кататься.

Снаружи вдоль всего дома шли деревянные мостки, их чистили зимой от снега, летом от мусора.

Магазинные стекла, большие, в рост человека, снаружи, снизу защищали железные поручни. Как-то зимой я лизнула поручень и язык тотчас же примерз к нему. С кровью и слезами, едва оторвала его и побежала домой. Мама рану обмыла святой, крещеной водой, она довольно скоро зажила и следа не осталось, но в памяти этот случай сохранился по сей день.

Со двора на второй этаж дома шла большая лестница в сени, откуда вела теплая дверь в квартиру семьи, там же был вход на чердак и чуланы. В одном чулане хранились овощи и соления на зиму. В другом стоял большой ларь — ящик для муки, ее покупали мешками на базаре. Семья у нас была большая: родители, бабушка со стороны матери и четверо детей — два брата и две сестры. Некоторые мастера и мастерицы питались у хозяина, поэтому хлеба нужно было много, его пекли дома в русской печи. Квашню заводили на закваске (тесто от предыдущей выпечки). Печь сильно топили, жар сгребали на сторону (в загнет). Под печи тщательно подметали помелом из сосновых ветвей. Делали круглые хлебы и пекли без формы на поду печи, потому и хлеб назывался «подовым». Очень вкусны казались горбушки теплого хлеба.

Из сеней можно было попасть в туалет, где зимой также холодно, как на улице. Освещался туалет только из окна на стене, вечером можно упасть в отверстие по середине стульчака, дети им не пользовались, а употребляли горшок, его выносили и выливали в туалет. Чистили туалет специальные люди. Человек назывался «золотарь», он ездил по городу на лошади с бочкой и черпаком, и кричал:

— Чистим помойные ямы, нужники!

Кому нужно было, останавливали его. Он вскрывал крышку ямы под туалетом на земле и вычерпывал содержимое. Ему давали условленную плату за работу.

Освещалась жилая часть дома, мастерская и магазин при помощи керосиновых ламп, которые в комнатах зажигала и чистила горничная, в мастерской это делала девушка-подмастерье.

Наша семейная квартира на втором этаже состояла из шести комнат и кухни. В спальной у родителей была большая высокая кровать с шариками по углам и красивым атласным покрывалом, из-под которого виднелась верхняя, кружевная простыня, делавшая кровать нарядной. В углу комнаты стоял мраморный умывальник с зеркалом и бачком, куда каждое утро кувшином наливали воду, а из-под раковины выносили помойное ведро. На полу лежала шкура медведя с головой и лапами. В другом углу был киот с иконами и висела лампада. У стены стоял комод с множеством ящиков, где хранилось постельное белье. На комоде красовалось много статуэток. На противоположной стене над столом висел портрет папы и мамы. Из спальни дверь в зал была всегда закрыта, мы, дети, там бывали редко.

Украшением столовой являлся дубовый буфет, где сверкала хрусталем и серебром красивая посуда. Стол располагался посредине комнаты со стульями по периметру. Каждый член семьи знал свое место за столом. Перед едой нужно покреститься на иконы и только после этого садиться кушать. То же надо было сделать по окончании еды. На диване лежало много красивых подушек-думок, их вышивали монашки из монастыря «Иоанна Предтечи».

В детской комнате стояли по числу детей четыре кровати, шкаф, умывальник, на полу — ящик для игрушек. В углу — иконы и лампада.

Дети каждое утро и на ночь молились Богу, читали молитву «Отче наш» и «Богородицу». Нам не напоминали, что это надо делать, мы знали, что Бог не простит забывчивость.

В церковь мы очень любили ходить, но по воскресениям к поздней обедне ходили всей семьей, также по субботам вечером — к всенощной службе. В церкви в нашем приходе Прокопий праведный у семьи было свое место — по правую сторону от царских врат. Оно было свободно, если мы почему-либо не приходили.

Бабушкина спальная была маленькая, как чулан, но уютная, мы любили там бывать.

Второй зал был большой, красиво обставлен, там стояли большие зеркала с позолотой, мягкая мебель, на стенах — бра и картины, на окнах — тяжелые портьеры. Зал был всегда закрыт, открывали, когда приходили гости.

Кухарка и горничная жили на кухне. Иногда у нас ночевали юродивые: Паша — дурочка и Дунюшка, они спали на русской печи и на полатях, питались вместе с прислугой на кухне.

Людей в доме было много, все работали, все занимались своим делом: шили, утюжили тяжелыми утюгами, выбирали заметку, чистили от ваты, в магазине продавали сшитое в мастерской, на кухне готовили еду, горничная наблюдала порядок на втором этаже, только мы, дети, были свободны. Как-то я играла в сенях, в детской было жарко, и увидела ученицу Аню, она шла на чердак. Обычно мастеровые, работавшие на первом этаже, в сени не поднимались, не принято было. Потом я видела ее еще несколько раз. Однажды она протянула мне мороженое в вафлях и сказала:

—  Не говори хозяину и хозяйке, что меня видела, я тебе еще принесу.

Я с наслаждением съела подарок. Нам мороженое редко давали, только иногда, по праздникам в обед на третье блюдо. Покупали у мороженщика, который возил бочку с мороженым на ручной коляске, стоял на углу проспекта и кричал:

—  А вот кому мороженое шариками и в вафлях!

Мама покупала шарики.

Съев Анино мороженое, я подумала: «У меня есть тайна, ее надо хранить и молчать». Мне очень хотелось подняться на чердак и посмотреть, зачем Аня ходит туда, но я боялась. Однажды, когда Аня была наверху, я увидела, как мастер Анатолий поднялся по наружной лестнице на чердак. Тайна стала еще интереснее. Я думала, почему они встречаются на чердаке, а не на улице? Хотела сказать папе, но ведь тогда Аня не даст больше мороженого, и я молчала. Так продолжалось довольно долго. Потом Аню встретил в сенях мой старший брат Коля и сказал папе. Тайна открылась. Я не знаю, что говорил папа Анатолию, но он скоро уволился из мастерской. Аня стала скучной, иногда видела ее с красными от слез глазами, она стала совсем непохожа на ту, прежнюю Аню.

Приезжал ее отец, привозил хозяину очередную плату за обучение дочки. Он сильно побил Аню, кричал, что домой ее не пустит, пусть живет как знает. Она жила, полнела. Как-то ее целый день не было в мастерской, уже вечер, надо зажигать лампы, а ее нет. Стали искать и нашли на чердаке, она повесилась на веревке, где висели березовые веники. Сказали о случившемся папе, он послал за городовым. На чердак побежали все мастеровые.

Мне было страшно, я жалела Аню и ругала себя, почему раньше не сказала папе, что видела, как она ходила на чердак. Мастерицы охали, вздыхали, плакали. Сшили Ане последнее платье, мама дала материал.

Приехали Анины отец и мать, очень горевали, убивались, плакали. Мать причитала, говорила: «Ребенка бы воспитали в деревне, ее бы отпустили в город, зачем она лишила себя жизни и оставила их одних, у них нет больше ни дочки, ни сына».

Отпевали Аню в мастерской, сказали, что в церковь везти нельзя, она самоубийца — наложила сама на себя руки. Это великий грех перед Богом. Во время панихиды, когда пели «вечную память», все горько плакали, я тоже. Пошла в огород, сорвала цветочки и положила ей на грудь.

После похорон папа в мастерской устроил поминки. Рюмкой вина и добрым словом помянули Аню.

Анатолия на похоронах не было, никто не знал, где он.

На чердачной двери в сенях сняли крючок и повесили настоящий замок с ключом, ключ мама взяла к себе.

Помню последнее Рождество перед революцией. Этого праздника всегда ждали, говорили о нем и готовились загодя. Придумывали подарки взрослым. Помню, сделали коробку, на ней старший брат Николай красиво написал такие слова:

Папа, мама!

Рождество и Новый год,

Пусть по-старому идет,

Только б дал Вам Бог

Здоровья, сил, работы

В добрый час.

И тогда своей любовью

Осчастливите Вы нас!

Это мы выучили и говорили хором.

В коробке горела маленькая свечка. А еще нужно было уметь петь рождественскую молитву «Рождество твое Христе Боже наш». Учили стихи для елки.

Каждый ждал подарок от Деда Мороза, он приносил их в рождественскую ночь. Накануне ночью всей семьей шли в церковь, там был крестный ход с зажженными свечами вокруг храма торжественное пение и масса народа. Возвратившись от заутрени, разговлялись. На столе обязательно был окорок — целая копченая свиная нога. Ее сначала вымачивали, потом запекали в тесте в русской печи. Это блюдо было особенно вкусно и пахло аппетитно. Колбасы в будние дни никогда не покупали, а тут была вареная и копченая. Пироги пекли из особой муки — крупчатки с мясом, с рыбой и лепешку с вареньем. Детям папа наливал в рюмку «Спотыкача». Все чокались, поздравляли друг друга с Рождеством Христовым.

У мастеровых в нижнем этаже дома был в Рождество праздничный обед с выпивкой и тостами. Кто-нибудь играл на гармошке, женщины танцевали, мужчины плясали вприсядку. Все веселились, как умели. Везде был праздник.

После разговления родители уходили к себе в спальную, а мы ждали священников, приходивших славить Христа. Коля старший вручал им деньги, оставленные папой. Обычно приходили из приходской церкви и еще из двух — трех городских. Елка, большая, пушистая, с дополнительно вставленными в ствол ветками, стояла в зале. Она блестела игрушками, в которых были гостинцы, яркие конфеты, ангелочки, звезды и множество свечей, которые зажигали, а мы, дети, ходили вокруг елки и пели рождественские песни:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла…  

Ходили на елки к друзьям, там обязательно надо было рассказать стихотворение, я помню одно из них:

Ночь, мороз, сверкают звезды

На дворе мороз трещал,

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал.

«Боже, » — говорил малютка, —

«Я озяб и есть хочу,

Кто согреет и накормит,

Боже добрый, сироту?»

Шла дорожкой той старушка,

Услыхала сироту.

Приютила и согрела,

И поесть дала ему.

Спать в постельку положила,

«Как тепло «,— промолвил он,

Закрыл глазки, улыбнулся

И заснул спокойным сном.

Всегда бегали вокруг елки, играли в кошки-мышки, пели, нам вручали гостинцы. Домой возвращались возбужденные, довольные праздником. Помню, возвращались от Толоконцевых, они жили далеко от нас, за городским садом. Я очень устала там. Папа нес меня на руках, я заснула, один валенок упал с ноги, мы не заметили до дому. Нога замерзла, после долго болела.

В рождественскую неделю женщины из мастерской вечерами гадали: жгли бумагу и смотрели на тень сожженного на стене, лили растопленный воск в воду. Пели песни, веселились. Во дворе делали горку и катались на санках и досках. Мы, дети, тоже там катались.

Это был год перед революцией 17-го года, мне шел шестой год. Все яркие впечатления сохранились в памяти. Как пришла революция в Великий Устюг, я тоже помню.

Вся семья сидела дома, двери были заперты на все замки. Чувствовалась боязнь чего-то, взволнованность, настороженность. В окна на улице видели толпы народа с красными знаменами, они что-то кричали, махали руками. На небе было огромное зарево от пожара, говорили тогда: «Горит монополька» (спирто-водочный завод). Рассказывали: люди лезут в горящие чаны с ведрами, чтобы зачерпнуть водки, падают туда и живьем сгорают. Было страшно, но в доме ничего не случилось. Говорили, произошла революция.

Примерно через год к папе пришли мужчины в кожаной одежде с пистолетами, предъявили документ, где было сказано, что дом, мастерская со всем инвентарем и магазин национализируются в пользу государства, т.е. все это отбирается, и он больше не хозяин.

Родители в собственном доме получили для семьи четыре комнаты и кухню на втором этаже. Они очень переживали, как-то изменились сразу. Мама плакала и говорила: «Видно так угодно Богу. Бог дал, Бог взял, на все святая воля его».

Из мастерской люди ушли, она больше не существовала, магазин тоже. Ушла кухарка и горничная.

Двери в оба зала заколотили досками с нашей стороны. Там появился новый народ, образовалась мастерская, которая шила все для Красной Армии. В мастерской поселилась новые жильцы.

Папе предложили работу закройщика в Воензаке. Ему было трудно: из хозяина собственной мастерской стать служащим. Он переживал, но работал. Папа сразу как-то состарился, домой приходил очень усталым.

Заботы по дому в семье легли на маму и бабушку.

Все изменилось, стало скучно в доме. Рождества больше не было, этот праздник пропал на много лет.

Появился новый стиль исчисления времени. Между новым и старым стилем установили разницу 14 дней, и стал Новый год — 1-го января, а Рождество 7-го января. Но Рождество не праздновалось и даже наоборот, нельзя было говорить, что 7-го января у нас елка. Ее ставили в детской в углу, чтобы не видно было в окно. На семьдесят пять лет стал зимним праздником для народа только Новый год.

А вот теперь снова пришло время Рождеству.